Путешественник на велосипеде Глеб Травин
1927 год!
Проехал на велосипеде ( смотрите каком, с одной скоростью!) вдоль границ СССР , в том числе вдоль Северного Ледовитого Океана по льду, всего 85 000 километров! ВОСЕМЬДЕСЯТ ПЯТЬ ТЫСЯЧ КИЛОМЕТРОВ НА ОБЫКНОВЕННОМ ВЕЛОСИПЕДЕ, это два раза вокруг земного шара.
Канатоходец работает под куполом цирка со страховкой. Он может каждый вечер повторять свой опасный номер и рассчитывать остаться в живых, если сорвется. У меня же никакой страховки не было. И многое из того, что случилось в пути, я не сумел бы повторить еще раз. Есть веши, о которых не хочется вспоминать. Да и любой на моем месте, наверное, воспротивился бы, например, пересказу, как он вмерз, словно лягушка, в лед недалеко от Новой Земли.
Это случилось ранней весной 1930 года. Я возвращался по льду вдоль западного побережья Новой Земли на юг, к острову Вайгач. Весь день дул ураганный восточный ветер. Его шквальные порывы сбрасывали меня с велосипеда и волокли по льду на запад. Выручал нож. Я вонзал его в лед и держался за рукоятку, пока ветер немного не утихал. Устроился на ночлег далеко от берега, в открытом море. Как всегда, вырубил топориком несколько кирпичей из утрамбованного ветром и скованного морозом снега, сделал из них заветрие-хоронушку. У изголовья поставил велосипед передним колесом на юг, чтобы утром не терять время на ориентировку, загреб на себя побольше пухлого снежка с боков вместо одеяла и заснул.Спал я на спине, скрестив руки на груди, – так было теплее. Проснувшись, не мог ни разжать рук, ни повернуться... Ночью рядом с моим ночлегом образовалась трещина. Выступила вода, и снег, который укрывал меня, превратился в лед. Словом, я оказался в ледяной ловушке, точнее – в ледяном скафандре.
На поясе у меня был нож. С большим трудом высвободил одну руку, извлек нож и стал обивать лед вокруг себя. Это была утомительная работа. Лед откалывался мелкими кусочками. Я порядком устал, прежде чем высвободил себя с боков. Но со спины обить себя было нельзя. Рванулся всем телом вперед – и почувствовал, что приобрел ледяной горб. И ботинки тоже нельзя было высвободить полностью. Сверху я их очистил ото льда, а когда выдернул ноги, обе подошвы остались во льду. Волосы смерзлись и торчали колом на голове, а ноги были почти оголены. Смерзшаяся одежда мешала сесть на велосипед. Пришлось брести с ним по снежному насту.
Мне повезло: попался олений след. Кто-то недавно проехал на нартах. След был свежий, еще не запорошенный снегом. Долго шел я этим следом. В конце концов он привел к жилью. Я поднялся на островок и увидел дымок на бугре.
От радости вдруг отнялись ноги. Я пополз на одних руках к ненецкому чуму.
Ненцы, заметив меня, пустились бежать. Вид-то у меня был как у пришельца с другой планеты: на спине ледяной горб, длинные полосы без шапки да еще велосипед, который они наверняка видели впервые.
С трудом я поднялся на ноги. От перепуганных ненцев отделился старик, но остановился в стороне. Я сделал шаг к нему, а он – от меня. Стал объяснять ему, что обморозил ноги – мне показалось, что старик понимает по-русски, – но он по-прежнему пятился. Обессиленный, я упал. Старик наконец приблизился, помог подняться и пригласил в чум.
С его помощью я снял с себя одежду, вернее, не снял, а разрезал по кускам. Шерсть на свитере смерзлась, тело под ним было белое, обмороженное. Я выскочил из чума и стал растирать себя снегом.
Тем временем в чуме приготовили обед. Старик позвал меня. Я выпил кружку горячего чаю, съел кусок оленины – и вдруг почувствовал сильную боль в ногах. К вечеру большие пальцы вздулись, вместо них – синие шары. Боль не утихала. Я опасался гангрены и решил сделать операцию.
В чуме некуда было спрятаться от настороженных глаз. Пришлось ампутировать обмороженные пальцы на виду у всех. Я обрезал ножом распухшую массу, снял ее, как чулок, вместе с ногтем. Рану смочил глицерином (я заливал его в камеры велосипеда, чтобы они лучше удерживали воздух на морозе). Попросил бинт у старика – и вдруг женщины с криком «Кели! Кели!» бросились из чума. Я перевязал рану носовым платком, разорвав его пополам, и принялся за второй палец.
Потом, когда операция закончилась и женщины вернулись в чум, я поинтересовался, что такое «Кели». Старик объяснил, что это черт-людоед. «Ты, – говорит, – режешь сам себя и не плачешь. А это только черт так может!»
Меня уже принимали за черта в Средней Азии. В Душанбе в мае 1929 года я зашел в редакцию местной газеты с просьбой перевести на таджикский язык надпись на нарукавной повязке: «Путешественник на велосипеде Глеб Травин». Редактор смутился, не зная, как перевести слово «велосипед». Велосипедов тогда почти не было в тех краях, и это слово мало кто понимал. В конце концов велосипед перевели как шайтан-арба – «чертова телега».
В Самарканде напечатали другую нарукавную повязку – на узбекском языке. А перевод шайтан-арба так и оставили. Не нашлось более подходящего слова для велосипеда и на туркменском языке. Из Ашхабада в пески Каракумов я также отправился на «чертовой телеге». В связях с нечистой силой меня подозревали и в Карелии. Там сплошные озера, а я проехал их напрямик по первому ноябрьскому льду. До этого у меня уже был опыт такого передвижения. На Байкале смотритель маяка подсказал, что зимой в Сибири удобнее всего ездить по льду. По его совету я пересек на велосипеде замерзший Байкал, а затем пробирался сквозь тайгу по скованным морозами руслам рек. Так что замерзшие озера в Карелии не были преградой. Скорее преградой был слух, будто едет по озерам на диковинном звере диковинный человек с железным обручем на голове. За обруч принимали лакированный ремешок, которым я повязывал длинные волосы, чтобы они не спадали на глаза. Я дал обет самому себе не стричь волосы, пока не закончу свое путешествие.
Слух о диковинном человеке на велосипеде дошел в Мурманск раньше меня. Когда я въехал на окраину города, меня остановил какой-то человек в валенках. Он оказался врачом по фамилии Андрусенко. Старожил Севера, он ни в каких чертей не верил, но то, что слышал обо мне, считал сверхъестественным. Врач потрогал мою меховую куртку, ботинки, а потом попросил разрешения обследовать меня. Я согласился. Он пощупал пульс, послушал легкие, постучал по спине и по груди и удовлетворенно сказал:
– У тебя, брат, здоровья хватит на два века!
Сохранилась фотография этой встречи. Я порой с улыбкой разглядываю ее: врач-атеист – и тот не сразу поверил, что я просто хорошо тренированный человек, увлеченный необыкновенной мечтой! Да, прав Альберт Эйнштейн: «Предрассудок труднее расщепить, чем атом!»
Три моих любимых героя – Фауст, Одиссей, Дон-Кихот. Фауст пленил меня своей ненасытной жаждой познания. Одиссей прекрасно выдерживает удары судьбы. У Дон-Кихота была возвышенная идея бескорыстного служения красоте и справедливости. Все трое воплощают в себе вызов общепринятым нормам и представлениям. Все трое давали мне силы в трудные минуты, потому что, отправившись в Арктику на велосипеде, такой вызов общеизвестному бросил и я.
Непривычное пугает и человека и зверя. Когда я пробирался по уссурийской тайге, моего велосипеда испугался... тигр! Зверь долго преследовал меня, прячась в кустах, грозно рычал, трещал сучьями, но так и не отважился напасть. Никогда тигр не видел такого странного зверя «на колесах» и предпочел воздержаться от агрессивных действий. У меня же тогда даже не было с собой ружья.
В дальнейшем я не раз убеждался, что все звери – в тайге ли, пустыне или тундре – остерегались нападать на меня именно из-за велосипеда. Их отпугивала его яркая красная окраска, блестящие никелированные спицы, масляный фонарь и трепещущий на ветру флажок. Велосипед был моим надежным телохранителем.
Страх перед непривычным инстинктивен. Я сам испытал его не раз во время путешествия. Особенно страшным для меня был день, когда я ушел из чума после операции. Я с трудом переставлял налитые болью ноги и был так слаб, что на меня осмелился напасть голодный песец. Это хитрый, злой зверек. Он обычно остерегается нападать на людей, а тут стал хватать за торбаса, которые подарил мне старик ненец. Я упал в снег, песец набросился со спины. Скинул его с себя, метнул нож. Но песец верткий, попасть в него нелегко. Стал доставать нож из сугроба – песец впился в руку, укусил. Все же я его перехитрил. Потянулся снова за ножом левой рукой, песец метнулся к ней, а я его правой – за шиворот.
Шкура этого песца потом путешествовала со мной до Чукотки. Я закутывал ею горло вместо шарфа. Но мысль о нападении песца еще долго преследовала, как кошмар. Я мучился сомнениями: уж не бешеный ли этот песец? Ведь они никогда не нападают на человека в одиночку! Или и вправду я так слаб, что песец избрал меня своей добычей? Как же тогда тягаться с ледовой стихией?
Я подготовил себя к путешествию только с расчетом на свои силы. Помощь со стороны оказывалась для меня просто помехой. Особенно остро я это почувствовал на борту ледокола «Ленин», затертого льдами у Новой Земли в Карском море. Ледовая обстановка в июле 1930 года была очень суровая. Путь к устью Енисея, куда ледокол вел целый караван советских и зарубежных судов за лесом, был закрыт льдами. Узнав об этом, я взял на фактории острова Вайгач старую лодку, отремонтировал ее, поставил парус и отправился с врачом и еще двумя попутчиками к месту «заточения» ледокола. Дойдя до ледовых! полей, мы высадились из лодки и добрались до борта корабля пешком... Часть пути все же удалось проехать на велосипеде.
Потом во время пресс-конференции, которую капитан ледокола устроил в кают-компании, я сообщил, что Глеб Травин не первый велосипедист в полярных широтах. Велосипед был на вооружении последней экспедиции Роберта Скотта к Южному полюсу 1910–1912 годах. Его использовали для прогулок на главной базе экспедиции в Антарктиде.
Я рассказал, что путешествую на велосипеде вдоль границ СССР с сентября 1928 года. Начал с Камчатки, проехал Дальний Восток, Сибирь, Среднюю Азию, Крым, среднюю полосу, Карелию. И вот теперь собираюсь добраться до Чукотки.
Рассказал я и о подготовке к этому путешествию. Началась она 24 мая 1923 года, когда до Пскова добрался голландский велосипедист Адольф де Грута, объехавший почти всю Европу.
«Голландец может, – подумалось тогда, – а я разве не могу?» С этого вопроса и зародился во мне интерес к сверхдальним рейсам.
На подготовку ушло пять с половиной лет. За это время я наездил тысячи километров на велосипеде у себя на Псковщине, причем ездил в любую погоду и по любым дорогам. Отец-лесник еще в детстве научил меня находить еду и ночлег в лесу и в поле, научил питаться сырым мясом. Эти навыки я стремился еще больше развивать в себе.
Во время армейской службы, которую проходил в штабе Ленинградского военного округа, я усиленно изучал географию, геодезию, зоологию и ботанику, фотографирование, слесарное дело (для ремонта велосипеда) – словом, все, что могло пригодиться для далекого путешествия. Ну и конечно, закалял себя физически, участвуя в соревнованиях по плаванию, штанге, в велосипедных и лодочных гонках.
Демобилизовавшись из армии в 1927 году, получил специальное разрешение от командующего Ленинградским военным округом на поездку на Камчатку. Хотелось испытать себя в совершенно незнакомых условиях.
На Камчатке строил первую электростанцию, которая дала ток в марте 1928 года, потом работал на ней электриком. А все свободное время занимали тренировки. Испробовал себя и велосипед на горных тропах, на переправах через стремительные реки, в непроходимых лесах. На эти тренировки ушел целый год. И, только убедившись, что велосипед меня нигде не подведет, отправился из Петропавловска-Камчатского во Владивосток.
Я рассказал обо всем этом стоя, отказавшись от приглашения капитана ледокола сесть. Стоял, переминаясь с ноги на ногу, чтобы приглушить нестихающую боль, и боялся, что люди заметят это. Тогда, думал я, меня не отпустят с корабля. Возражений у собравшихся в кают-компании и без того было достаточно. Руководитель Морской Карской экспедиции, профессор Н. И. Евгенов, например, заявил, что он 10 лет изучал Таймыр и устье Енисея и знает, что зимой там не остаются даже волки. Морозы и снежные бури в этих краях изгоняют все живое на юг.
На мое замечание, что зимой я предпочитаю ездить по льду, а не побережьем океана, знаменитый гидрограф лишь замахал руками и назвал меня самоубийцей.
Но я уже знал: как ни сурова зима в прибрежных арктических льдах, жизнь там полностью не замирает. От сильных морозов во льду образуются трещины. Каждая такая трещина дает о себе знать ощутимым гулом. Вместе с водой в эту трещину устремляется рыба. Позже я наловчился ловить ее крюком из велосипедной спицы. На день мне хватало две рыбы. Одну я съедал свежей, другую – мороженой, как строганину.
Кроме рыбы, в мое меню входило сырое мясо. У местных охотников я научился выслеживать и стрелять северного зверя – песца, тюленя, моржа, оленя, белого медведя. Привычку питаться только сырой пищей подтвердил французский врач Ален Бомбар. Во время плавания на резиновой шлюпке через Атлантический океан он более двух месяцев питался сырой рыбой и планктоном. Я принимал пищу дважды в сутки – в 6 часов утра и 6 вечера. 8 часов ежедневно уходило на дорогу, 8 часов – на сон, остальное время – на поиск пищи, устройство ночлега, дневниковые записи.
Езда на велосипеде по твердому снежному насту только на первый взгляд кажется невозможной. У берега приливы и отливы нагромождают торосы. Я уходил на десятки километров в глубь океана, где были ледовые поля, позволявшие развивать порой большую скорость...
И все же тогда на ледоколе никто из собравшихся в кают-компании не принял всерьез мое намерение добраться на велосипеде до Чукотки. Меня слушали с интересом, некоторые даже восхищались, но все сходились на том, что затея неосуществима.
На ночлег меня устроили в судовом лазарете. На ледоколе не было свободной каюты, и все же я подозревал, что кто-то заметил, что с ногами у меня не все в порядке. Эти опасения мучили всю ночь. Утром, чтобы доказать, что ноги у меня здоровы, я покатался на палубе на велосипеде. А потом поблагодарил моряков за гостеприимство и объявил, что ухожу на пароход «Володарский», который застрял во льдах километрах в тридцати от ледокола «Ленин».
Только после этого согласились отпустить меня с ледокола, хотя отыскать пароход среди льдов было нелегко.
Я уходил с ледокола в 6 часов утра. Несмотря на ранний час, вся палуба была заполнена людьми, словно их подняли по тревоге. Я чувствовал себя как на судилище, спускаясь по штормтрапу на лед вместе с летчиком Б. Г. Чухновским – он меня сфотографировал на прощанье.
Только отошел от ледокола, последовало три гудка...
Большого труда мне стоило не смотреть в сторону ледокола. Я постарался поскорее уйти за торосы, чтобы он скрылся из виду. Боялся, как бы меня не потянуло к нему обратно. Я отдавал себе отчет, что от жизни ухожу – от тепла, пищи, крыши над головой.
Добрался до парохода «Володарский» вовремя: на другой день ветер разогнал льды вокруг него, и он своим ходом дошел до Диксона. Дальше мой путь лежал на Таймыр.
Таймыр... Сколько раз о него разбивался замысел мореплавателей – продолжить путь вдоль берегов Сибири на восток! Только в 1878–1879 годах удалось пройти эту трассу русско-шведской экспедиции, возглавляемой Э. Норденшельдом, да и то за два года с зимовкой. А первый сквозной рейс в одну навигацию совершил лишь в 1932 году знаменитый «Сибиряков». За два года до этого рейса Таймыр подверг и меня суровому испытанию.
В конце октября 1930 года я переезжал Пясину, самую большую реку на Таймыре. Шесть лет спустя на ней начал строиться Норильск. Река недавно замерзла, лед был тонкий и скользкий. Уже ближе к противоположному берегу я упал с велосипеда и проломил лед. Выбраться из полыньи было очень трудно. Лед крошился под руками, ломался под тяжестью тела. Когда я почувствовал, что лед меня держит, распластался на нем, раскинув руки и ноги. Никогда не забуду этот день. Солнце уже с неделю не было видно, вместо него на зеркальном льду играли алые блики полуденной зари. Они понемногу гасли. Я чувствовал, как вместе с ними угасает и моя жизнь. Промокшая одежда тут же смерзлась и заледенела на морозе. Усилием воли я заставил себя шевельнуться. Осторожно, отталкиваясь руками, как тюлень ластами, подполз по льду к велосипеду, оттащил его от опасного места.
После этой ледяной купели Таймыр все же вознаградил меня. Выбравшись на берег Пясины, я наткнулся на едва припущенные снежком кочки. Они оказались ободранными тушами оленей, стоймя воткнутыми в снег. Тут же горой лежали снятые шкуры. Видимо, накануне ледостава здесь переправлялось на другой берег стадо диких оленей, и ненцы кололи их в воде. Охота была удачна, часть мяса была оставлена про запас.
Я прежде всего забрался в середину штабеля из оленьих шкур, чтобы согреться. Одежда вытаивала на мне от тепла тела. Поужинав мороженым мясом, я крепко заснул. Утром проснулся здоровым и бодрым, чувствуя в себе прилив сил. Вскоре мне встретилась собачья упряжка. Хозяин упряжки – ненец немного подвез меня и подсказал, как лучше добраться до Хатанги.
На Таймыре я видел кладбище мамонтов. Огромные бивни торчали из земли недалеко от побережья океана. С большим трудом мне удалось расшатать и выдернуть из земли самый маленький бивень. Я подарил его на Чукотке умельцу-косторезу. Он распилил бивень на пластины и на одной из них нарисовал кита, моржа, тюленя и вывел надпись: «Путешественник на велосипеде Глеб Травин». Эта миниатюра хранится теперь в Псковском художественно-историческом музее. В чем я находил радость во время своего путешествия?
Прежде всего в самом движении к намеченной цели. Каждый день я держал экзамен. Выдержал – остался жив. Провал означал смерть. Как бы ни было мне тяжело, настраивал себя на то, что самое трудное еще впереди. Преодолев опасность, я испытывал огромную радость от сознания, что стал еще на шаг ближе к цели. Радость приходила вслед за опасностью, как прилив за отливом. Это была первозданная радость бытия, радость от сознания раскрепощенности своих сил.
В Арктике я должен был жить и действовать совсем иначе, чем в тайге или в пустыне. А для этого нужно было постоянно наблюдать и учиться как у людей, так и у зверей.
Были ли минуты, когда я жалел, что отправился в это рискованное путешествие? Нет! Не было. Была боль в ногах, был страх, что я не дойду до цели... Но все это забывалось, скажем, перед красотой вмерзших в лед айсбергов. Эта красота наполняла меня и радостью, и силой.
Не меньшую радость приносило знакомство с людьми Севера.
Однажды довелось послушать шамана. Меня пригласил к нему старик якут, у которого я переночевал в яранге. Старик помог мне починить треснувший руль. Вместо руля он предложил ствол старой норвежской винтовки, предварительно согнув его на огне. И нужно сказать, что новый руль ни разу не подвел. До сих пор он сохранился на моем велосипеде, выставленном в Псковском музее. Я не знал, как отблагодарить старика за починку, а он ничего не хотел принимать. В конце концов якут все же признался, что его замучили глисты. Я дал ему лекарство, которое взял с собой на всякий случай в дорогу. Лекарство помогло. Старик рассказал об этом всему стойбищу и, желая еще чем-нибудь мне угодить, предложил съездить к шаману.
Якут запряг оленей и повез меня в горы. Яранга шамана была побольше, чем у других жителей. Он вышел к нам из-за полога при свете жирника. В яранге уже сидели кружком якуты. Шаман тряхнул побрякушками и мерно забил в бубен, понемногу ускоряя ритм. Он пританцовывал, заунывно напевая, а собравшиеся в яранге вторили ему, раскачиваясь.
Я загляделся на тень шамана, падавшую на стену. Он словно гипнотизировал слушателей своей игрой и движениями и чем-то показался мне похожим на кобру, которая вот так же покачивалась передо мной в ущелье на границе с Афганистаном...
Я ехал по этому ущелью при сильном попутном ветре. Смеркалось. Зажег масляный фонарь, надеясь проскочить ущелье до наступления полной темноты. И вдруг передо мной мелькнул свет. Я нажал на тормоз, спрыгнул и замер от неожиданности. В метре от переднего колеса стояла на хвосте кобра. Распустив капюшон, она раскачивала головой. В ее глазах отражался свет масляного фонаря.
Я медленно попятился назад и тут только заметил, что на стенах ущелья – клубки свившихся змей. Парализованный страхом, я двигался как в замедленной съемке и не спускал глаз с кобры. Она стояла навытяжку передо мной, словно часовой. Я сделал еще несколько шагов назад, каждый из которых мог оказаться для меня смертельным. Кобра не шелохнулась. Тогда я осторожно развернул велосипед и сел на него, обливаясь холодным потом. Ноги нажимали на педали изо всех сил, а мне казалось, что велосипед прирос к земле...
Вдруг старый якут, приведший меня к шаману, потянул за рукав к выходу. Я не сразу понял, чего он хочет. Лишь глаза говорили, что он в тревоге.
На улице старик сказал, что шаману я чем-то не понравился. Шаман под свой бубен сочинил целую историю, будто со мной было еще два спутника, но я их убил и съел. Старик не поверил шаману: он не здешний, он пришел в эти места откуда-то с юга.
Тут из яранги вышел шаман в накинутой на голое тело шубе. Теперь, на свету, я мог лучше разглядеть его лицо. Оно заросло густой черной бородой, разрез глаз не был раскосым.
– Доктор, перевяжи мне палец! – сказал он срывающимся голосом. Выговор у него был не якутский.
– Я такой же доктор, как ты шаман!
Я прыгнул к старику в сани, и он во всю мочь погнал оленей.
Несколько дней спустя я добрался до Русского Устья на Индигирке. В этом селении, состоявшем из десятка рубленых изб, жили русские охотники, промышлявшие пушным зверем. На сотни километров вдоль побережья океана были расставлены их «пасти» – огромные ловушки из бревен. В устьях рек мне попадались охотничьи землянки, срубы или яранги, обложенные дерном. В них можно было найти немного дров и кое-что из еды.
Меня удивил мягкий певучий говор русскоустьинцев. Старейшин молодежь почтительно называла батями. От них я узнал предание, будто их селение существует со времен Ивана Грозного. Его основали поморы, прибыв сюда с запада на кочах – небольших плоскодонных парусниках. Поморы, в свою очередь, были выходцами из новгородской земли. А сам я пскович, так что русскоустьинцам доводился почти земляком...
Меня принимали очень радушно. Я побывал гостем в каждом доме, ел лепешки из икры, праздничную строганину. Пил кирпичный чай и рассказывал все, что знал о жизни в Центральной России и по полярному побережью. И еще я им рассказал о псковичах – первопроходцах северных морей, побывавших в этих краях, – Дмитрии и Харитоне Лаптевых, о Врангеле.
Прожил в Русском Устье несколько счастливых дней. В школе не было учительницы, вместо нее я давал ребятам уроки географии. Они слушали меня с огромным интересом, по нескольку раз просили рассказывать о теплых краях. Ну и конечно, я всех их перекатал на велосипеде.
Но эти счастливые дни были омрачены бандитами. Недалеко от села они убили комсомолку-учительницу, возвращавшуюся в школу из районного центра. Вместе с другими жителями селения я отправился на поиск банды. Главаря удалось захватить. Им оказался мой старый знакомый – «шаман». Это был, как выяснилось позже, бывший белогвардейский офицер...
От охотников в Русском Устье я узнал о дрейфе знаменитого норвежского полярника Руаля Амундсена в 1918–1920 годах на судне «Мод» вблизи Медвежьих островов в Восточно-Сибирском море. Пробиваясь на восток, Руаль Амундсен и его спутники сделали остановку на острове Четырехстолбовом. Я решил разыскать эту стоянку. Дорогу к острову мне подсказали жители Русского Устья, заходившие зимой во время охоты на Медвежьи острова.
Я подошел к острову Четырехстолбовому с северо-восточной стороны. Там, у большого камня, была площадка. На ней я обнаружил припорошенные снегом норвежский топорик с длинной ручкой, четыре чайные чашки и темную бутылку из-под вина. Она была запечатана сургучом. Сквозь стекло можно было разглядеть подпись на записке: «Амундсен».
В моей памяти была еще свежа горестная весть о гибели этого отважного человека, покорившего Южный полюс в 1911 году. Руаль Амундсен погиб в 1928 году в Баренцевом море. Советские рыбаки случайно выловили в районе его гибели поплавок и бак самолета, на котором он разыскивал потерпевший катастрофу дирижабль «Италия» с Нобиле на борту.
Свято чтя законы Севера, я не тронул реликвии Амундсена на острове Четырехстолбовом. Рядом с ними я оставил свои реликвии: несколько патронов, немного дробинок, поломанные детали от велосипеда и флакон из-под глицерина, куда я вложил описание проделанного мной маршрута. Флакон я запечатал куском стеариновой свечи.
С острова Четырехстолбового я снова отправился к материку. Подходя к скалистому, обрывистому берегу, издали заметил белое пятно. Я принял это пятно за песца. Вблизи же оно оказалось белой медведицей. С первого выстрела я ранил ее. К счастью, она не стала сразу нападать, а, взяв в зубы какой-то белый комочек, полезла с ним по скале наверх. Я же не мог перезарядить ружье из-за поперечного разрыва гильзы. Мне никак не удавалось выбить ее, а медведица подымалась все выше по скале.
Наконец я выбил из ствола застрявшую гильзу и снова выстрелил. Медведица застыла на отвесной скале с вытянутой шеей.
С трудом добрался я до своей добычи. И тогда понял, почему медведица не нападала. Она спасала своего медвежонка. Материнский инстинкт оказался сильнее инстинкта хищника.
Я спустил медведицу за лапу на лед, освежевал. Шкура ее оказалась длиной в шесть шагов. А медвежонок был совсем маленький. Я забрал его с собой и путешествовал с ним полтора месяца.
Мы подружились. Я назвал его Мишуткой. Мне с ним было и веселее, и теплее в пути. Спали мы вместе, прижавшись друг к другу. Медвежья шуба мохнатая, хорошо греет. Только со сна медвежонок пытался иногда укусить мне руку. Нельзя было снимать рукавиц.
Питались мы с ним вместе, в основном рыбой. Однажды во время завтрака он укусил мою руку – я рассердился на него и решил наказать. Я забросил его за высокий торос, чтобы он не видел меня, а сам сел на велосипед и поехал по плотному снежному насту. Мишутка тут же начал кричать: «Вакулику! Вакулику!» Дескать, прости меня.
Он догнал меня, кувырк под переднее колесо и весь день никуда от себя не отпускал. Видно, и в самом деле испугался остаться один.
Я путешествовал с медвежонком до Певека. Здесь местные жители – чукчи не меньше, чем велосипеду, подивились дружбе человека и медведя. У чукчей медведь – священное животное.
В Певеке я с ним остановился у хозяина фактории. Мишутка, как всегда, сердясь во время еды, опрокинул на пол миску с горячим супом, которым угостил его хозяин. В наказание я выпроводил медвежонка в сени. Но хозяин очень беспокоился за него и уговорил меня постелить в сенях медвежью шкуру, чтобы Мишутке было теплее. Утром мы обнаружили медвежонка мертвым. У меня было несколько медвежьих шкур, и я по ошибке постелил ему шкуру его матери. Теперь уже мне захотелось сказать Мишутке: «Вакулику!»
С тех пор белых медведей я больше не убивал. Стыдно стало уничтожать такого огромного и редкого зверя ради нескольких килограммов мяса, которые я мог съесть или взять с собой в дорогу.
Мне дорого любое живое существо. Я убивал зверя только по необходимости. Меня природа тоже могла убить, но пощадила. Пощадила, потому что я уважительно отнесся к ней, стремясь постигнуть и применить ее законы.
Из журнала «Вокруг света», №11/1975
Член клуба OFF ROAD MASTER
), празднуем. В воскресенье, встаём кто во сколько смог, кто пофачится, едут через "Пихтовый гребень" на Ленинск-кузнецкую трассу, кто не хочет, не может, мама не велит, едут обратной дорогой домой.